Гуревич проблемы генезиса феодализма в европе 1970
Dating > Гуревич проблемы генезиса феодализма в европе 1970
Download links: → Гуревич проблемы генезиса феодализма в европе 1970 → Гуревич проблемы генезиса феодализма в европе 1970
В то время он был ректором Томского университета, а несколько позднее был назначен министром просвещения. Как мне кажется, общей особенностью книг и статей, написанных мною в 60-е годы часть этих книг по не зависящим от меня причинам была опубликована позднее , было стремление противопоставить мою точку зрения закосневшим принципам официальной медиевистики, которая находилась после описанных выше драматичных событий конца 40-х — начала 50-х годов под контролем догматиков и людей, отгородившихся от мировой науки. Нашего профессора не арестовали, он сохранил работу в университете, но от чтения общего курса истории средневековья он был отстранен. Другой вопрос, над которым я ломал голову, — отношение крестьянина к возделываемой им земле. При всей ограниченности этой тематики им удалось создать серьезные научные труды, соответствовавшие мировым стандартам исторической науки первой половины нашего столетия. Гуревич утверждает, что средневековое варварство — не просто переходная форма между общинно-родовым строем и феодализмом, а самобытная социальная форма, которая определяет, по какому пути пойдет далее развитие общества: рабовладельческому, феодальному или классовому. В этом и состоит методология решения проблемы генезиса феодальных отношений в обсуждаемой книге А. Некрич стиль поведения наших интеллектуалов. Великий спор между романистами и германистами об истоках феодализма не принес победы ни одной из сторон именно потому, что поиски истоков нового общества они вели в неверном направлении. Его эмоциональная и интеллектуальная жизнь перестает быть, в интерпретации исторической антропологии, «надстройкой» над социально-экономическими и политическими структурами.
ЧЛЕНЕНИЕ ИСТОРИЧЕСКОГО ПРОЦЕССА на Древность, Средние Века и Новое время сложилось, как известно, к концу Эпохи Возрождения. Термином Medium Aevum гуманисты обозначали период, ознаменовавший упадок классической латыни, когда на смену литературному языку Цицерона и Горация пришло преобладание «кухонной латыни» или «мужицкого языка» sermo rusticus. Возвращение к высоким стандартам латинской словесности происходит лишь с ХIV-ХV столетий, которые воспринимались гуманистами как время возрождения классической древности, и отсюда, собственно, произошло обозначение нового периода итальянской, а затем и европейской истории —Ренессанс. В дальнейшем эта трёхчленная периодизация была распространена на историю в целом и сохранилась вплоть до наших дней, хотя понимание внутреннего содержания этих периодов, и в особенности Средневековья, неоднократно и подчас коренным образом изменялось. Изменялись и ныне продолжают пересматриваться хронологические рамки Средневековья. Долгое время историки датировали начало этой эпохи прекращением императорской власти на Западе 476 г. В дальнейшем эти временные рамки не раз оспаривались, сдвигаясь в обоих направлениях. Время начала Средневековья колеблется в построениях современных историков в диапазонемежду III веком — периодом глубокого социально-политического кризиса Империи — и вплоть до Х-ХI веков, поскольку многие исследователи настаивают на мысли о живучести античных традиций вплоть до конца I тысячелетия. Таким рубежом склонны полагать смену первого и второго тысячелетий и те медиевисты, которые трактуют Средневековье как христианское ибо как раз в это время в основном свершается христианизация Европы. Ле Гофф говорят об «очень долгом Средневековье», простирающемся вплоть до конца XVIII или даже до первой трети XIX века. В основе столь глубоких разночтений лежат весьма несхожие и противоречащие одна другой концепции средневековой эпохи об этом ниже , но самая возможность столь разноречивых интерпретаций, несомненно, свидетельствует об условности и даже произвольности понятия «Средние Века». Нелишне подчеркнуть: люди архаической древности, Античности или Средневековья не имели представления о том, что живут в «древности» или в «Средние Века», между тем как люди более близких нам периодов отчетливо сознают свою прописку в них, и это понимание — неотъемлемый и осязаемый фактор их мировоззрения. Спорным остается и вопрос о том, в какой мере понятие «Средние Века» приложимо к истории стран и народов за пределами Западной и Центральной Европы. Большинство историков склонно говорить о Средневековье применительно, собственно, только к этому региону Однако получила известное распространение мысль о применимости термина «Средние Века» к истории России ХIII-ХVII веков, равно каки к истории ряда стран Азии и Дальнего Востока, включая Индию, Китай и Японию. Все указанные разночтения непосредственно связаны с немаловажными расхождениями в интерпретации Средневековья как типа культуры. Автор настоящей статьи исходит из убеждения в том, что термин «Средние Века», если придавать ему универсальную применимость, утрачивает большую часть своего внутреннего содержания, и при этих условиях едва ли было бы возможным говорить о Средневековье как особом типе культуры. Мы исходим из того, что этот тип культуры лишь единожды сложился в мировой истории в силу уникального сочетания множества факторов, характеризовался чертами, присущими лишь ему одному и по большей части нигде более не встречающимися. Мало этого и здесь мы касаемся самого главного : указанный тип культуры сыграл в процессе всемирной истории неповторимую роль, коренным образом изменив, так или иначе, судьбы народов всей планеты. Завершение периода западноевропейского Средневековья ознаменовало начало всемирной истории как определенной целостности. От множественности локальных цивилизаций, разобщенных одна от другой, начался переход к качественно иному состоянию: к общепланетарному взаимодействию экономических, культурных и иных систем. На протяжении нескольких последних столетий взгляд историков на Средневековье и оценка его неоднократно менялись, отражая трансформацию общих взглядов как на современность, так и на прошлое. Как уже упомянуто, гуманисты видели в столетиях, предшествовавших Ренессансу, время упадка грамотности и образованности, своего рода остановку и провал в культурной истории Европы. Этот негативный смысл понятия «Средневековье» был сохранен и усилен историками XVII и XVIII веков, которые видели в Средневековье эпоху господства феодального режима и католической церкви — препятствий на пути становления нового общественного порядка, буржуазной цивилизации. Вместе с тем в начале XIX столетия романтики были склонны к идеализации определенных аспектов средневековой жизни, воспевая патриархальный её уклад, рыцарские доблести, культ Прекрасной Дамы и нравственные достоинства людей, якобы лишенных безудержной жажды наживы этого романтического подхода к феодальной эпохе не вполне были чужды и авторы «Манифеста коммунистической партии». Особое внимание, которое уделялось политической истории, выражалось в концентрации интереса к развитию государственной власти и монархии, к процессу собирания разрозненных земель и областей носителями централизующего начала. Образец и средоточие средневековой жизни видели прежде всего во Франции, и история её объединения воспринималась в качестве своего рода парадигмы, так или иначе применимой и к истории других европейскихстран. Соответственно, первостепенное значение придавалось историками борьбе монархии против независимых крупных господ и властителей, отстаивавших политическую раздробленность. Вместе с тем особый интерес вызывал подъем средневековых городов, добивавшихся относительной независимости от церковных и светских сеньоров и становившихся существенной опорой королевской власти в её борьбе за политическое объединение страны. Усиление внимания историков к жизни городов и бюргерства приводило к тому, что экономическому развитию, росту торговли и промышленности стали придавать большое значение и видеть в высших слоях городского населения прямых предшественников буржуазии Нового времени. Уже не монастырь и не княжеский или королевский двор фигурируют в роли главного центра культуры и образованности — эта роль отводится теперь университетам и учёным, которые воплощают оппозицию церковной догме и все более решительно противодействуют религиозному мракобесию. Этот взгляд на Средневековье представлял в историческом плане проекцию умонастроений укреплявшегося буржуазного общества. Деятели Великой французской революции, нуждавшиеся в исторических примерах и прецедентах, черпали вдохновение не в эпохе господства «феодального режима», но в древнем республиканском Риме. Распространяя интерпретацию понятий «феод», «феодализм», «вассалитет» в том узко юридическом смысле, какой придавали им юристы начала Нового времени, на отношения земельной собственности и личной зависимости, существовавшие на протяжении целого тысячелетия, историки-медиевисты выработали модель стройной и завершенной социально-правовой и военно-политической системы, которая, по ихубеждению, утвердилась на Западе с периода Каролингов. При этом вплоть до самого недавнего времени исследователи были склонны придавать указанным понятиям узко техничное и неизменное значение, не обращая внимания на то, что социально-юридический словарьСредневековья был весьма противоречив и далек от унифицированности. На самом деле в Средние Века эти ключевые, с точки зрения медиевистов, термины: feodum, Lehn и им подобные, всякий раз понимались по-своему, в зависимости от реального и конкретного жизненного контекста. Иными словами, за одним и тем же термином в разных документах могли скрываться многоликие и неоднозначные отношения, смысл коих, если он вообще может быть раскрыт, всецело определялся специфической ситуацией. К тому же самый термин «feodum» встречается в имеющихся источниках сравнительно поздно, предшествующий же ему термин «beneficium» имел еще более расплывчатое содержание. Поэтому общие рассуждения историков средневековых институтов и права о «ленном строе», «феодальной системе» и «сеньориально-вассальной иерархии» представляются ныне значительно менее обоснованными, нежели это казалось всего лишь несколькими десятилетиями ранее Reynolds 1994. При этом следует иметь в виду также и то, что общие понятия, и прежде всего «феодализм», в историографических традициях Франции, Германии и Англии всякий раз получали особую трактовку. Если одни медиевисты придавали решающее значение политическому партикуляризму и государственной раздробленности, как якобы неотъемлемым чертам феодального строя, то представители других школ, напротив, усматривали в существе феодализма своеобразную форму государственной организации, опиравшейся на корпоративное устройство, подчиненное центральной власти. Социально-политическая действительность Средневековья, заметно утратив смысловую монолитность, всё яснее обнаруживает существенное многообразие и несводимость к простым и универсальным формулам. Если попытаться охватить умственным взором социальные отношения в разных регионах Европы и на разных этапах Средневековья, то она предстанет перед нами куда менее феодальной, чем это представлялось предшествующим поколениям историков. Между тем понятия «феодализм» и «Средневековье», употребляемые почти синонимично, возведены мыслью XIX и XX веков в ранг концептов, претендующих на раскрытие существа социального строя и культуры Европы на протяжении целого тысячелетия. Кажутся неоспоримыми характеристики Античности как рабовладельческой и Средневековья как феодального. Однако более пристальное изучение источников продемонстрировало, что на протяжении средневековой эпохи в ряде регионов процветали работорговля и рабство, а вместе с тем немалая часть сельского населения не говоря уже о жителях городов не находилась в подчинении каким-либо господам, помимо представителей королевской власти. Наемный труд был довольно широко распространен. Существуют достаточные основания для предположения о принципиальной многоукладности средневекового общества, всецело феодальная, природа которого кажется скорее результатом односторонней стилизации, нежели отражением действительного положения дел. Короче говоря, картина средневековой социальной жизни, делаясь все более многоликой и разнородной, утрачивает былую определенность и однозначность. Накопление огромного нового фонда конкретных наблюдений и, главное, изменение взглядов на историю, продиктованное кардинальными сдвигами в научном мировоззрении и в мировиденье современного человека, не могут не поставить историка-медиевиста перед констатацией: унаследованные от предшествующих поколений представления и о Средневековье, и о феодализме как его смысловом содержании всё более ясно обнаруживают свою неубедительность и несостоятельность и нуждаются в решительном переосмыслении, к которому, однако, современная медиевистика, как кажется, далеко ещё не готова. В борьбе и смене историографических традиций одновременно находили выражение и попытки более глубоко проникнуть в средневековые культурные, социальные и политические институты, и новые поползновения модернизаторского толка. Достаточно вспомнить здесь о теории «вотчинного капитализма» А. Постепенно стало всё более ясным, что неоправданной стилизации не избежала и характеристика социального и правового статуса крестьянства. Оно продолжало рассматриваться историками всецело в качестве объекта эксплуатации Крупными землевладельцами, лишенного юридических прав и образовывавшего пассивный пьедестал, на котором разыгрывались политические конфликты эпохи. В последней четверти XIX — начале XX века наиболее пристальное внимание к истории крестьянства было уделено медиевистами России и Восточной Европы, где лишь в это время было отменено крепостное право. Постана была впервые всерьез разработана аграрная история средневековой Европы. Однако вместе с тем было отмечено, что эти и некоторые другие исследователи невольно интерпретировали историю крестьян западного Средневековья в категориях, подчас адекватных не столько социальной и юридической системам Запада XI—XIII веков, сколько природе крепостного бесправия в Восточной Европе XVI— XIX столетий. Между тем понятия «крепостной» и «крепостное право» явно не соответствуют сложности реальных отношений между крестьянами и господами во Франции, Англии, Италии и других странах, где крестьянин, подчиненный власти сеньора, тем не менее отнюдь не был полностью лишен личной и имущественной правоспособности. Злоупотребления крупных землевладельцев своими прерогативами и полномочиями, несомненно, были неотъемлемой стороной повседневной действительности, вследствие чего на протяжении всего Средневековья крестьяне оказывали им более или менее активное противодействие вплоть до крупных восстаний XIV—XVI веков. Интенсификация аграрных исследований привела к необходимости отказаться и от стилизаций иного рода. На протяжении длительного времени в среде медиевистов развертывалась полемика между сторонниками общинной марковой теории и приверженцами теории вотчинной; впрочем, подчас обе эти теории объединялись. В первом случае предполагалось, что крупное феодальное поместье возникало в результате внутреннего распада свободной общины — марки, члены которой беднели и разорялись, превращаясь в силу этого в зависимых держателей крупного землевладельца. Во втором случае сельскую общину считали организацией, складывавшейся в недрах поместья. Более пристальное изучение этих проблем обнаружило, во-первых, что поместье и деревня сплошь и рядом не совпадали ни территориально, ни юридически, поскольку односельчане могли быть держателями разных господ. Как было установлено Мэтландом и Косминским, огромную роль в аграрной жизни играла мелкая вотчина, состоявшая из разрозненных фрагментов разных поселений и существенно отличавшаяся по своей структуре и способу эксплуатации держателей от крупного поместья. Во-вторых, несостоятельность общинно-марковой теории доказывается тем, что, согласно неоспоримым свидетельствам новейшей археологии, истории древних поселений и иных дисциплин, марковая община отнюдь не была принесена германцами на территорию завоеванных ими римских провинций, ибо отсутствовала в древней Германии: на протяжении огромного исторического периода, от середины I тысячелетия до н. Как подчеркивает ряд медиевистов, Европа ещё и к концу первого тысячелетия оставалась миром «редкого человека». Лишь с ростом численности народонаселения незадолго до 1000 г. Экономическая история Европы начинается с аграрного индивидуализма, а не с общинного строя, и последний распространился, преимущественно под эгидой вотчины, собственно, лишь в период Высокого и Позднего Средневековья, более или менее синхронно с иными корпоративными формами: городскими коммунами, ремесленными и купеческими цехами и гильдиями. Ревизия традиционных и казавшихся незыблемыми постулатов медиевистики сделалась возможной тогда, когда была подорвана всецело доминировавшая в XIX веке вера в неуклонный экономический,социальный и политический прогресс. Лишь постепенно и с немалыми трудностями историки осваивались с сознанием необходимостивидеть в средневековой эпохе не стадию в общем поступательном восхождении человечества, но специфическое состояние общества и цивилизации, которое должно быть понято во всем своем неповторимом своеобразии. Взгляд на Средневековье как на эпоху доминирования духовенства и аристократии в немалой мере опирался на то обстоятельство, что основной массив письменных текстов, которые служат источниками для медиевистов, вышел из среды церковной и отчасти светской элиты. Основная же масса населения Европы, состоявшая по большей части из людей неграмотных — это существа «без архивов» и «без истории». Они лишь эпизодически и поверхностно упоминаются в хрониках и других документах, и историки Нового времени обращали на них едва ли больше внимания, нежели средневековые авторы. Во всяком случае, их, как казалось вплоть до второй половины XX столетия, вполне можно было игнорировать при анализе средневековой культуры. Последняя опиралась на религиозное сознание и была всецело им пронизана. Носителями религиозной культуры были прежде всего выдающиеся церковные мыслители, теологи, монахи и мистики. Именно в их творениях запечатлено миросозерцание Средневековья — эпохи веры и безраздельного господства религиозного авторитета. Согласно этой точке зрения, богослов или философ того времени был способен с наибольшими глубиной и полнотой выразить содержание умонастроений верующих. Разногласия и споры в среде средневековых мыслителей отражали, собственно, разные грани всё того же господствующего миросозерцания. Лица, позволявшие себе высказывания противоположного толка и тем самым отходившие от ортодоксии, объявлялись еретиками и подвергались жесточайшим преследованиям. Соответственно, теологическая мысль, с одной стороны, и ересь — с другой, были главным предметом изучения средневековой культуры. Народные верования и весь тот обширный фонд религиозно-магических практик, которые церковь квалифицировала как суеверие, обычно рассматривались историками в качестве второстепенных и побочных элементов приходской жизни. В соответствии с этим общим подходом медиевисты оставляли в почти полном небрежении обширный и разнообразный массив текстов, в которых была запечатлена не высокая рафинированная теология, а взгляд на мир и человека, опять таки порожденный религиозностью, но выражавший скорее общераспространенные установки массового сознания, то что со времен Блока и Февра стали квалифицировать как ментальность. Это понятие, возникшее среди медиевистов под влиянием этнологии или социально-культурной антропологии, прилагается ко всему комплексу коллективных представлений, которые, не будучи чётко осознаны и сформулированы, являются достоянием любого члена общества, более того, прочно владеют его сознанием. Представления о центре и периферии, о времени и природе, отношение к праву, собственности, богатству и бедности, переживания, связанные со смертью, и верования, относящиеся к потустороннему миру, простонародное восприятие чуда и святости, коллективные фобии, оценка детства, старости, секса и т. Попытки приблизиться к внутреннему миру «среднего человека», не принадлежавшего к интеллектуальной элите, труды представителей которой столь долго служили по сути дела чуть ли не единственным источником для изучения средневековой культуры, впервые были предприняты Л. Бицилли еще в начале XX века. Однако развернутые усилия в указанном направлении принадлежат уже второй половине этого столетия и главным проводником этой исследовательской стратегии явилась Школа «Анналов». Её представители с полным основанием говорят о «новой исторической науке» и «новом понимании Средневековья». Осознанием необходимости исследовать ментальности в качестве одной из существенных сторон исторической действительности, собственно, и был отмечен тот принципиально важный сдвиг в исторической науке, который вскоре был оценен как «коперниканский переворот». Напротив, историческая антропология, как стали квалифицировать новое направление исследования, ставит перед собой задачу воспроизвести этот внутренний мир и мыслит историю в качестве истории людей. Предмет исторического исследования, писал Блок, — человек в обществе, в группе, изменяющийся во времени. Историю начали изучать как бы «изнутри», исходя из содержания сознания человека. Его эмоциональная и интеллектуальная жизнь перестает быть, в интерпретации исторической антропологии, «надстройкой» над социально-экономическими и политическими структурами. Её необходимо осмыслить как неотъемлемый компонент функционирования этих структур. Утверждение принципов исторической антропологии приводит медиевистов к тому, что перед ними раскрывается «иное Средневековье» Ж. Ле Гофф , по многим параметрам существенно отличающееся от Средневековья, с картиной которого свыклись историки XIX и первой половины XX столетий. Ле Гофф настаивает на том, что речь идёт не о замене «черной легенды» легендой розовой, но о более объективном и многостороннем взгляде на эту эпоху. В результате исследований историков Школы «Анналов» и других медиевистов, разделяющих их методологию, мы начинаем нащупывать и осваивать новый «континент», своего рода Атлантиду культурных представлений, верований и эмоций, до того сокрытую официальной идеологией и риторикой. Вновь нужно подчеркнуть главное: доступ к этому «иному Средневековью» открылся лишь после того, как медиевисты осознали плодотворность решительного расширения и обогащения круга вопросов, которые они задают источникам. Новые принципы, провозглашенные историками Школы «Анналов», средоточия исторической антропологии, имеют силу отнюдь не в одной лишь медиевистике. Это методологический постулат, применимый в любой отрасли гуманитарного знания. Но свое обоснованиеи наиболее интенсивную проверку исследовательской эффективностиэти принципы получили прежде всего на материале истории Европы эпохи Средневековья и начала Нового времени XVI—XVIII вв. Социальная вертикаль, трактуемая историками если не как отражение, то в качестве коррелята теологической картины мироздания, при ближайшем рассмотрении утрачивает значение единственной доминанты миросозерцания людей Средневековья. Ещё более любопытно то, что строго иерархический принцип, казалось бы, всецело определявший религиозный и культурный универсум, в свою очередь обнаруживает немаловажные «изъяны». В самом деле, мыслителям той эпохи, по меньшей мере со времен Августина, не был чужд манихейский взгляд на мир, согласно которому добро абсолютно противопоставлено злу и Град Божий отделен от Града Земного непреодолимой дистанцией. Этих безапелляционных истин придерживалось богословие, и у историков религии и церкви до недавнего времени не возникало сомнения в том, что именно таковым было содержание мысли верующих. Современные исследователи обнаружили шаткость и даже двусмысленность некоторых из этих постулатов. Расширение круга источников, привлекаемых медиевистами, привело к тому, что поведение представителей Града Божьего стало выглядеть куда более противоречивым. Святые, воспринимавшиеся как воплощение абсолютного добра, могли впадать во гнев, сурово карать и даже убивать верующих, если те не оказывали им должного почтения. В ряде текстов упоминается сам Христос, который, покинув распятие, обрушивает побои на грешника и даже умерщвляет его. Как связать милосердного Сына Божьего, воплощение безмерных любви и смирения, с этим вселяющим ужас божеством? Подобные разительные противоречия, по видимому, было невозможно примирить для историков-позитивистов, но приходится предположить, что такого рода контрасты в поведении Господа не ставили в тупик средневековых христиан, хотя, несомненно, поражали их воображение. А как верующие обращались со святыми? В основе их отношения лежал принцип do ut des. Прихожане молились святому, оказывали ему всяческое почтение, в том числе приносили ему дары, ожидая за них достойного воздаяния. В тех случаях, когда крестьян донимали неурожай, непогода или засуха, они обращались к местному святому с соответствующими мольбами. Если он их не удовлетворял, крестьяне могли вынести статую святого из храма и даже подвергнуть её бичеванию и потоплению в реке. Подобные бесчинства были весьма схожи с богохульством как они и квалифицировались церковью , но, с точки зрения прихожан, вовсе не противоречили их вере в Бога и в могущество святых. Потребительское отношение к святым каким-то образом объединялось со спиритуализацией их культа, и историку культуры приходится принимать во внимание оба эти аспекта религиозности. До сих пор речь шла об отношении верующих с сакральным; противоположную сторону картины занимал мир абсолютного зла, дьявола и бесов. Здесь, казалось бы, все должно было восприниматься вполне однозначно: эти силы угрожали человеку как при жизни, так и после смерти, и им надлежало противостоять всеми средствами. Однако в средневековых текстах мы эпизодически встречаем не просто своегорода шутливые и игривые сценки, в которых черти высмеиваются и посрамляются, но и нечто более двусмысленное. Изумленный духовник спрашивает его, кто он. Тот открывает ему: он бес, который хотел бы исповедаться и в случае отпущения грехов спасти свою душу. Священник назначает ему покаяние: ежедневно на коленях просить у Господа прощения. Но гордыня, некогда погубившая его, служит непреодолимым препятствием, и посрамленный бес удаляется. Черт, тщетно пытающийся избежать ада, — воистину гротескная и вместе с тем устрашающая фигура! Не менее парадоксален образ демона, выдававшего себя за оруженосца и верно служившего рыцарю, которому оказал множество услуг. Узнав о его бесовской природе, рыцарь хочет отослать его от себя. Демон признается, что ему «любо быть с сынами человеческими», и отказывается от всякой платы, помимо незначительной суммы денег, которую он просит истратить на покупку колокола для обветшавшей приходской церкви. Очевидно, благочестие беса не ставило в тупик тогдашнюю аудиторию. Короче говоря, поначалу четкая и недвусмысленная религиозная вертикаль на поверку выглядит куда более амбивалентной, нежели та, какая рисовалась взору медиевистов ещё в середине XX века. Примеры, подобные вышеприведенным а их число легко умножить , представляют собой отнюдь не некий «фольклорный остаток»: ведь все они содержатся в сочинениях учёных людей, духовных лиц и, главное, воспринимаются этими лицами вполне серьезно, как истинные. Они составляют интегральную часть средневекового христианства, и так к ним и следовало бы относиться. Выстроенная под влиянием М. Бахтина дихотомия «официальная церковная культура — народная культура» едва ли вполне правомерна. Перед нами — не две разные культурные и религиозные традиции, но в высшей степени сложное и противоречивое образование, в котором причудливо сплавлены воедино спиритуальное и демоническое, предельная сублимация и профанация, «верх» и «низ». Немалые сомнения вызывает и тезис Бахтина о противостоянии «народной культуры», карнавальной и смеховой, культуре церковной, которую он изображал как насквозь однотонно серьезную, «пугающую и напуганную», как культуру агелластов. Непредвзятый анализ источников не одного лишь романа Рабле, но корпуса текстов, предшествующих XVI в. Смех сплошь и рядом в ту эпоху служил необходимым коррелятом неизбывного ужаса перед смертью, которая открывала путь в мир иной, а именно — дорогу в ад для большинства грешников и в рай для одних только избранных. ПОСТЕ ИЗБРАННАЯ БИБЛИОГРАФИЯ Баткин, Л.
Last updated
